Две тысячи девятый год. Середина июля. Мне двадцать один.
Я сижу на подоконнике вип-палаты военного госпиталя и пытаюсь собрать мозги в кучу. Получается плохо.
"Жара не спадает, а в душе я была сутки назад. Поди, воняю уже".
"Больничный взяла, значит отпуск в сентябре не светит. Хер тебе, Люба, а не бархатная Турция" .
"О, таракан!"
«Шум» в голове нужен только для того, чтобы не дать мне осознать мысль о том, что я - взрослый человек.
Да, папа здоров. Мама - вот она, лежит на казарменной койке, ещё не до конца очухавшаяся от наркоза. Но теперь они оба уже не стоят передо мной живым щитом. Теперь я должна их беречь и защищать. Странно это. Страшно.
Тягостные раздумья прервал тихий стук. Дверь открылась и в проёме возник Лёха:
- Пошли курить?
- Ага.
- Сигу дашь?
- Дам. Я вам блок Петра купила, чтоб мой Парламент не стреляли.
Надо сказать, что, несмотря на болезненность происходящего, устроились мы с мамой неплохо. Из стандартной палаты на четыре койки выселили всех солдатиков, принесли чайник и, вуаля, наша випка готова.
Так как отделение имело хирургический профиль, то населяли его почти сплошь выздоравливающие бойцы. Кто со сломанной рукой, кто с аппендицитом, - практически все они относились к пребыванию в этих стенах как к отпуску. Встречая меня в коридоре каждый шутливо вставал по струнке и отдавал честь. А я этому умилялась и приседала в книксене.
Курилкой был мужской туалет.
«Че, как там тёть Оля?», - спросил Лёха щёлкая зажигалкой. Не услышав ответа он поднял на меня глаза и увидел, что я плачу.
«Да ладно, да чё ты, Любка?! Нормально всё будет! Вон, у меня деду ногу мотоблоком отрезало, так он следующей весной снова огород пахал! Правда, уже лошадью, на всякий случай», - он без разрешения сгрёб меня в охапку и крепко сжал. Притихшие парни, до этого курившие рядом, подошли и тоже обняли меня и Лёху.
Я стояла в куче мальчишек и знала, что со всем справлюсь. Ведь мир не так уж и страшен, если ему довериться и разрешить себя обнять.
